Слово на букву «Р»

В России в последнее время неспокойно — по крайней мере, так представляют дело как путинисты, рассуждающие об «агрессии» против нас чуть ли не всего остального мира, так и оппозиционеры, предупреждающие о кризисе существующей модели экономики и управления и о грядущей ее дестабилизации.

Однако при всем различии их позиций существует обстоятельство, удивительным образом сближающее подавляющее большинство как сторонников режима, так и его противников. Это их отношение к явлению и даже к слову, которые в течение большей части ХХ века на той одной шестой части суши, что именовалась Советским Союзом, а была, по мнению некоторых, «той же Россией, только называвшейся по-другому», считались сакральными, — к революции.
На уровне эмоций такое отношение практически необъяснимо. Сегодня с сотен трибун чиновники и политики рассказывают о достижениях Советского Союза, а президент сообщает, что он так и не выкинул партбилет той партии, которая сто лет назад, не имея ни малейшей легитимности, смела тогдашнее правительство, ввергла страну в пучину террора и, прикрываясь революционной идеей, десятилетиями направляла человеческие, природные и финансовые ресурсы страны на коммунистическое преобразование мира. В Кремле резко осуждают снос памятников Ленину в соседних странах и отвергают любые законы о «десоветизации». Возникает вопрос: не страдают ли шизофренией те, кто, воспевая СССР, боится слова «революция», ведь Советский Союз начался с нее и долгое время был ее воплощением?
Одновременно российская либеральная оппозиция, клеймя созданную в стране бюрократическую систему, раз за разом подчеркивает, что она намерена — сейчас и в будущем — действовать в рамках демократических норм (каковых в России нет) и существующих законов (которые власть даже не собирается соблюдать). Наши либералы, часто славословя Америку и приводя ее в качестве примера и образца, почему-то забывают, что эта страна началась с революции, а по-настоящему современной стала, лишь пройдя через гражданскую войну, — и повторяют, как мантру, что они выступают последовательными противниками революционных методов и в высшей степени законопослушны.
Почему так происходит? В случае с властью ответ достаточно прост: откровенные демагоги, считающие собственный народ сборищем кретинов, полагают возможным прославлять большевиков и Романовых одновременно, будучи убеждены, что никого это не смутит; революции же они боятся исключительно по той причине, что не хотят стать ее жертвами. В случае с оппозицией ситуация сложнее, и причин страха перед революцией несколько. Первая обусловлена естественным для любого разумного человека отторжением насилия — а советское/российское изображение революции предполагает штурмы, убийства, расстрелы, тюрьмы, кровь и т. д. Вторая связана с ощущением, что итогом революции является смена общественного строя, масштабная ломка социальных порядков, десятилетия возвращения к нормальной жизни. Третья сводится к тому, что революции очень часто приводят к неожиданным и непредсказуемым результатам, в том числе, как известно, и для их инициаторов.
Однако, если оглянуться на прошлое и задуматься о том, что сделало современную Европу тем, чем она является, ответ будет однозначным — революции. Восстания против королей, воплотившиеся в Великой хартии вольностей. Реформация, сокрушившая догмат о непогрешимости Папы. Вольные города, ограничившие власть феодалов. Несколько десятков американских вольнодумцев, подписавшие Декларацию независимости и начавшие войну с Британской империей за право не платить налоги тем, кого они не выбирали. Безумцы 1789 года, пошедшие на штурм Бастилии и в итоге истребившие самих себя. Карбонарии, отвоевавшие свою Италию у Австро-Венгрии. Парижские коммунары, не имевшие ни малейшего шанса на успех. Революционеры 1918 года, не получившие широкой поддержки. Парижские и пражские протестанты 1968-го, гданьские 1981-го и берлинские 1989-го. Они меняли облик мира, как меняли его большевики, борцы с колониальными режимами, Троцкий и Че Гевара. Как бы мы ни относились ко всем этим событиям, они остались вехами в человеческой истории, которым идеологам консерватизма и «стабильности» нечего противопоставить.
Именно революции отличали Европу и европейски ориентированную часть мира от бунтов, с которыми столетиями сталкивались остальные страны и которые так и не изменили их истории. При этом они не случались спонтанно, а подготавливались экономическими и социальными противоречиями, порождавшими так называемые революционные ситуации (что хорошо описано классиками марксизма-ленинизма). К сожалению или к счастью, но никто — в том числе, что самое важное, и сама история — не опроверг данные теории. Ни один реакционный класс или политическая элита, мешающие поступательному развитию народов, не избегали — и не избегнут — устранения с магистрального пути прогресса.
Однако не это, а ряд других обстоятельств приводят меня к мысли о том, что отношение, бытующее в кругах российских либералов к революции (я особо подчеркиваю — отношение, а не их программа действий), должно быть существенно пересмотрено. Задачей всех заинтересованных в переменах сил должно стать распространение понимания того, что грядущая и неизбежная российская революция не будет отягощена большинством недостатков и пороков предшествующих революционных событий.
Почему? Рассмотрим три отмеченных выше причины сомнений.
Сюжет первый. Революция в России всякий раз заканчивается большой кровью, гражданской войной и террором. С одной стороны, все это по меньшей мере неправда. Революция, случившаяся в стране 99 лет тому назад, оказалась одной из самых мирных в истории. Временное правительство объявило политическую амнистию, первым в мире отменило в России смертную казнь, в короткий срок приняло законы, являвшиеся на тот момент одними из самых демократичных и либеральных даже по европейским меркам. Да, затем настал Октябрь, пришли красный террор и ВЧК (день создания которой в современной России отмечается с большой помпой), и многое другое. Однако факт остается фактом: революции в России даже столетие назад бывали бескровными. С другой стороны, нужно отдавать себе отчет в ситуации, которая имела место в то время. Страна была разорена войной, которая каждый день уносила тысячи жизней; наводнена оружием; предел неприятия насилия у людей был снижен до крайности. В деревне крестьяне испытывали жгучую ненависть к помещикам, собственностью которых они были всего полвека назад. Империя состояла из метрополии и национальных окраин, часть из которых была присоединена на памяти предшествующего поколения в ходе кровопролитных войн. Экономическая ситуация ухудшалась с каждым днем — и речь шла не об отсутствии французских сыров и турецких фруктов, а о банальной угрозе голода. Список можно продолжить — и все это говорит в пользу того, что насилие по итогам 1917 года практически не могло не разразиться.
Сегодня Россия совершенно иная. Напомню, что даже ее возникновение на руинах Советского Союза, как и вся «геополитическая трагедия ХХ века», прошло исключительно мирно. Граждане продемонстрировали величайшую меру ответственности, не поддавшись эмоциям и провокациям (инцидент октября 1993 года — следствие банального политического авантюризма властей и не более того). С тех пор прошла еще четверть века, установился новый экономический порядок; значительная часть граждан составила средний класс; Россия интегрировалась в мир; ценность человеческой жизни и уважение к ней несоизмеримо выросли. Поэтому сейчас, говоря о революции, следует сравнивать возможные события не с 1917–1919 годами, а с теми революциями, которые произошли в последние полвека в Европе — с выступлениями молодежи в 1968 году в Париже, приведшими к падению президента де Голля, с выступлениями «Солидарности» в Польше, с революциями 1989 года в Восточной Германии, Чехии, Румынии и, наконец, с февральской революцией на Украине в 2014 году. Все эти движения практически не предполагали массового насилия, но все они существенно изменили вектор развития соответствующих стран, до того глубоко погрязших в пресловутой «стабильности».
Поэтому, подчеркну еще раз, если мы не считаем себя находящимися на уровне развития средневековых обществ или подверженными безумию времен красного террора или нацистских чисток, мы не должны опасаться сопровождающего революцию массового насилия.
Сюжет второй. Революции меняют весь привычный уклад жизни, разделяют историю на «до» и «после». Здесь следует уточнить, о каких революциях идет речь. Маркс в свое время разделял революции на политические и социальные. Первые обусловили смену способов производства в рамках той исторической эпохи, которую классик называл экономической общественной формацией. Вторые должны были привести к «отмене» этой формации и ее замене коммунистической. Именно вторые, социальные, революции обеспечивали уничтожение эксплуататорских классов со всеми вытекающими из этого последствиями; первые же «сносили» политическую надстройку, мешавшую уже развившемуся внутри старого общества новому экономическому строю обрести политическое представительство. Вот что говорил об этом Маркс: «Cоxpанение cтаpыx законов напеpекоp новым потpебноcтям еcть, в cущноcти, не что иное, как боpьба не cоответcтвующиx вpемени чаcтныx интеpеcов пpотив назpевшиx общиx интеpеcов; [оно] имеет целью cделать чаcтные интеpеcы гоcподcтвующими, в то вpемя как они уже не гоcподcтвуют; оно имеет целью навязать общеcтву законы, котоpые оcуждены cамими уcловиями жизни этого общеcтва; оно имеет целью удеpжать у влаcти законодателей, котоpые отcтаивают только чаcтные интеpеcы; оно ведет к злоупотpеблению гоcудаpcтвенной влаcтью, чтобы интеpеcы большинcтва наcильcтвенно подчинять интеpеcам меньшинcтва. [Последние] ежеминутно cтановятcя, таким обpазом, в пpотивоpечие c cущеcтвующими потpебноcтями, что подготовляет общеcтвенные кpизиcы, котоpые pазpажаютcя в виде политичеcкиx pеволюций» (Маркс, Карл и Энгельс, Фридрих. Сочинения, 2-е изд., т. 6, сс. 259–260). Мне кажется или это описание что-то очень напоминает? В любом случае, политические революции лишь высвобождают новые экономические и социальные порядки и позволяют обществу развиваться быстрее (подробнее о марксовом понимании политических и социальных революций см.: Иноземцев, Владислав. За пределами экономического общества, Москва, 1998, гл. 3, #1). Именно политическими и были революции в европейских странах, которые смели режимы советского типа, и поэтому в данных государствах никакого существенного «разрыва» исторической преемственности не произошло.
Возможна ли в России политическая революция подобного типа? Будучи уверенным в том, что до перемен в нашей стране пройдут еще долгие годы, я тем не менее убежден, что в итоге она неизбежна. Вызревающие в обществе противоречия — чисто политический, а не социальный конфликт между обновленным социумом и закосневшей системой государственного управления. Что происходит в таком случае? Рецепт известен почти два с половиной века: если народ сталкивается с подавляющим его правительством, он имеет естественное право свергнуть его и «учредить новое, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье» (Декларация независимости США, 1776). Может ли народ ошибиться, выбрав еще худшие власти? Несомненно. Но имеет ли он право попробовать? Безусловно — это право имплицитно закреплено в Конституции Российской Федерации, которая в ст. 3 называет многонациональный народ России, а не президента, его администрацию или «неопределенный круг лиц», являющихся его друзьями, носителем государственного суверенитета и единственным источником власти.
Сюжет третий. Революция приводит к непредусмотренным последствиям, и в том числе для ее организаторов. Этот тезис действительно справедлив: революции потому так меняют общества, что они приводят в действие социальные силы, которые обеспечивают развитие, причем порой не в тех формах и не до того предела, на которые рассчитывали революционеры. Однако и тут нужно иметь в виду, что аналогии из далекого прошлого не стоит считать уместными. Да, политическая революция может выйти далеко за пределы первоначального плана. Например, с высокой степенью вероятности, президент Порошенко не задержится надолго в украинской власти, так как он явно принимает классическую политическую революцию за дворцовый переворот. Но сегодня такие эксцессы не приведут ни к якобинскому террору, ни к Соловкам, ни к лагерям времен Пол Пота. Общество слишком сильно изменилось, чтобы приносить себя на алтарь тщеславия отдельных политиков; мир слишком открыт, чтобы неудачливые или нерасчетливые революционеры повторили судьбу Робеспьера или Бухарина.
Каков общий итог? Я не претендую ни на единственно правильное представление о происходящем, ни на какую бы то ни было роль в потенциальном революционном процессе. Этот текст не является призывом к свержению конституционного строя в Российской Федерации, так как необходимые стране перемены не требуют ни редакции ее Основного закона, ни изменения границ, ни ниспровержения существующей структуры власти. В то же время происходящее сегодня в России выглядит — с чисто научной точки зрения — классическим примером цепляния полуфеодальной бюрократической иерархии за власть в обществе, которое довольно успешно перешло к буржуазным порядкам (см.: Inozemtsev, Vladislav. «Neo-Feudalism Explained» в: The American Interest, 2011, Spring (March–April), Vol. VI, No. 4, pp. 73–80). Это рождает хорошо описанную основоположниками марксизма революционную ситуацию, предшествующую революции политического типа. Революция, которая может быть ею спровоцирована, не предполагает разрушения общественного здания; она воплотится исключительно в замене политического класса. Защитники прежней объединены сейчас не идеологическими соображениями, а банальной жаждой воровства и наживы, и поэтому ни они сами, ни созданные ими «органы безопасности» не будут оказывать серьезного сопротивления. Для нового «белого движения», которое противостояло бы новым революционерам, нужны столетия сословной системы, на которую в сегодняшней России нет даже намека. Соответственно, как это и происходило в ходе многих революций, ее сторонникам придется больше всего удивляться тому, насколько быстрым будет падение режима (примеры 1989–1991 годов учат именно этому).
Поэтому не следует делать вид, что слóва и понятия «революция» не существует. Это столь же проигрышная — и для власти, и для оппозиции — стратегия, как и попытка представить полномасштабный экономический кризис как «отдельные временные трудности». Связку между тем и другим мы все еще обязательно увидим. Хотя, повторю, вряд ли скоро.
Владислав Иноземцев